Алексей Притуляк - В двух шагах от солнца [Сборник]
Насовсем
Открываю дверь. В комнате полумрак; тепло пахнет детством и сном. Сквозь лёгкую штору ещё не пробился тихий рассвет.
Она лежит на боку — капелька моя, облачко моё, ненаглядная.
— Эй! — зову полушёпотом, проводя заскорузлой ладонью по её щеке.
Она приоткрывает сонные глаза, шепчет удивлённо:
— Папка…
Это она ещё не проснулась, не поняла.
А потом:
— Папка! — и обхватывает шею ручонками своими тёплыми, виснет, прижимается и плачет.
Что ж ты плачешь‑то, дурёха… Ведь я ж вернулся, ну… Будет, будет тебе.
— А ты насовсем? — спрашивает недоверчиво, замирая.
— Да вроде насовсем, — улыбаюсь я. — Посражался, вот, да и говорю врагам: хватит уже воевать, ребята. Айда по домам, а то меня Капля заждалась.
Смеётся. Тычется лицом в небритую щёку — чисто котёнок.
Стискиваю тёплый комочек. Она пахнет вишнёвым вареньем, которое готовили вчера. А ещё ванилью. И любовью вечной и щемящей, как…
Пуля наконец добирается до сердца. Не задумываясь, не останавливаясь, с ликованием — бьёт. Сильно бьёт. Падаю обратно в окоп…
Вот вроде ж лето ещё, а небо — осеннее какое‑то, тяжёлое. Такое тяжёлое, что не вдохнуть.
Цветы для Сони
— Ну что смотришь? — спросил Иван, глядя в грустные собачьи глаза. — Жрать хочешь?.. Я тоже, брат, хочу. Так хочу, что хохочу. У нас ведь оно как: вчера ничего не ели и сегодня вчерашнее подогрели. Так что ты лучше иди, иди по добру по здорову, не вводи в искушение… Слышь, Чебурек, тебе говорят. Иди! Ты хоть и тощий и блохастый, а всё же живность. Так что давай, не смущай.
Он мягко оттолкнул собачью морду, встал и, крякнув, поднял на плечо свой аккордеон. Чебурек — грязно — рыжая лохматая дворняга — сделал несколько шагов в сторону и замер в раздумьях. Он колебался: идти ли ему за Иваном, или попробовать пробежаться до рынка. Что‑то подсказывало ему, что от Ивана толку сегодня будет мало. С утра над городом повис мелкий противный октябрьский дождь. А в дождь, известное дело, много не заработаешь. Если и выходит кто в такую погоду, в выходной‑то день, так разве что пьянчуги — за опохмелом, — да те немногие бедолаги, которым всё одно где пропадать.
Иван махнул на Чебурека рукой и пошагал вперёд по Ходячей. Шел он уверенно и твёрдо, так, будто точно знал, куда и зачем идёт. А между тем пребывал он в полной растерянности. Осень — вот она, наступила‑таки. С опозданием большим, — за что ей огромное спасибо, — однако же наступила. Лето, с его парками, водной станцией, городской площадью и гуляньями допоздна — закончилось. Лето — благодатная пора. Летом, бывало, и по пятьсот рубликов можно было наиграть за день. Был год, — Иван навсегда его запомнил, — когда за один только летний месяц он почти десять тысяч наиграл.
Осень и зима — вот это швах. Это две убийцы.
Зимой, понятно, много не поиграешь: в морозец так пять — десять минут и всё — пальцы слушаться перестают. И не посидишь опять же долго: ни ватники, у сторожа этажом выше купленные, не спасают, ни валенки. Подогрев изнутри помогает, так ведь на него ж ещё заработать надо сначала.
Осень и того хуже. Осенью главное условие не соблюдается — проходимость. Отсутствует людской поток, а с ним отсутствуют и денежки. Осенью нужно перемещаться в такие места, куда люди волей — неволей приходят: на рынок, в церковь, на вокзал, к цирку; на крайний случай — к аптекам или к универмагу. Но тут другой фактор в действие вступает — конкуренция. На рынке появляться — это вообще здоровьем не дорожить. Черножопые, те ладно, те ничего — ну прогонят, в крайнем случае пинка дадут. Но у них можно и сигарет выпросить, а то и бутылку — они хоть и горячие, но не злобливые и не жадные как наши. А вот охранникам, церберам, попадёшься — по морде получишь обязательно. Ну а хуже всего — конкуренты. Не сами, конечно, просители, а их хозяева. Эти, если прищучат, то уволокут куда‑нибудь в укромное место и будут бить долго и жестоко. Убить могут или покалечить. Ему, Ивану, по пальцам один раз били арматурой — предупреждали для первого раза. Повезло: один только палец и сломали, спасибо, что не все, а то бы закончилась его карьера, если и не навсегда, так надолго…
У церкви тоже все места давно поделены. Там Архидьякон (кличка такая) давно свои порядки установил. Сезонный билет даже осенью полторы тысячи стоит плюс сто рубликов ежедневно, независимо от выручки. И никаких тебе долгов: не рентабелен — пошел долой с паперти!
Вокзал… Там Коля Хромой. А Коля Хромой — это вам не Архидьякон. Он билетиков не продаёт и бесед душеспасительных не ведёт. Чуть что не так — можно ведь и под электричку попасть.
Вот и остаются тебе прочие общественные места вроде цирка, универмага да разных других забегаловок. Там смотрящий в крайнем случае по морде треснет разок, если процента не наберёшь. Однако, в тех местах и наработать что‑нибудь трудно, ох трудно.
Аккордеон тянет плечо…
Аккордеон — это Иваново всё. Это единственное, что позволяет ему выжить. Спасибо, земной поклон матери, которая когда‑то отдала его в музыкальную школу, заставила его там учиться, долбила его нещадно и не пускала на улицу, заставляя целыми днями и вечерами гонять гаммы, ругалась из‑за этого с соседями, плакала перед учителями, вымаливая прощение для своего разгильдяя… Спасибо! Пришло время, и Иван понял, что такое музыка. Инструмент понял. Себя понял. И заиграл. Да как заиграл!..
Когда те, на рынке, прижали его за гаражами и один из них достал нож, Иван испугался. Но испугался он не за себя — он подсознательно потащил аккордеон дальше за спину. А те Ивана‑то резать и не собирались для первого раза. Они хотели инструмент покалечить.
— Давай сюда свою шарманку! — приказал тот, с ножом.
— Это зачем же? — насупился Иван.
— Слышь, чудовище, ты борзой, что ли? — оскалился второй, тот, что был с арматурой. — Нам ведь и кишки твои на перо намотать — не вопрос. Давай лучше музыку. Мы гармошку твою покалечим, для порядку, и разойдемся на первый раз.
— Не дам, — ответил Иван холодея.
— Может кончим его? — предложил первый.
— Утихни, Бес, — огрызнулся второй. И ласково обратился к Ивану:
— Слышь ты, чучело, ты не догоняешь, что по нитке сейчас ходишь? Ты, кнопкодав, на чужую территорию залез со своей гармошкой, а значит, должен быть наказан. Мы не шибко злые, ты на Беса не гляди, лютовать с первого раза в правилах не держим. Мы тебя накажем чуток, морально, и — ходи дальше, куда шёл.
— Инструмент не дам! — отрезал Иван, ища глазами в куче мусора, чем бы можно было отмахнуться.
— Значит, хочешь лично ответить? — прищурился Бес.
— Лады, — подытожил второй. — Твое слово.
Драка была не долгой. Вернее, её и вовсе не было. Иван один раз только оттолкнуть Беса успел и — всё: ему аккордеон беречь надо было. Они хлестким ударом по лицу свалили его, и Бес быстро оказался у Ивана на спине, крепко прижал его к щебенке.
— Руки ему держи! — скомандовал второй.
И пока Бес держал Ивановы руки, прижимал их к земле, второй беззлобно, деловито и размеренно молотил своей арматурой Ивану по пальцам, по кистям, по запястьям — куда попадал.
В довершение они по паре раз пнули его, бросили ему на спину арматуру, сплюнули и ушли.
С тех пор Иван рынок далеко обходил. И только по крайности, когда уж совсем было туго, появлялся там. Сначала он долго ходил вокруг да около, выглядывая "пастухов". Потом подходил к какому‑нибудь охраннику, помоложе и не шибко злому на вид, и пробовал договориться. Иногда удавалось выпросить себе полчаса — час относительного спокойствия, но чаще пацаны требовали хорошую предоплату. Оно и понятно: им тоже никакого резона нет подставляться и со своими ссориться…
Дождь моросил и моросил. Похоже, он зарядил на весь день. Хорошо, что куртка — с капюшоном. Улицы конечно же были пусты. Надежды на хоть какой‑нибудь заработок сегодня — каплями стекали по старенькой болонье и падали под ноги. А есть хотелось ужас как. Еще больше хотелось выпить. Вчера Ивану только и удалось что наиграть себе на омерзительный беляш да стакан отвратного кофе в привокзальной закусочной. Потом, в распивочной, какой‑то выпивоха угостил его полустаканом водки да блюдцем салата, за "Степь да степь кругом…"
Иван хорошо пел. Он был не только мастером, виртуозом даже, по части аккордеона, но и голосом обладал сочным и трогательным. Его любили слушать. Платить не очень любили…
Дойдя до трамвайного кольца, он свернул налево и, перейдя дорогу, ступил на тихую аллею, которая вела к церкви. В его намерения не входило идти именно к паперти. Видимо, господь Бог повёл его туда…
Любят люди списывать на Божье провидение свои побуждения и поступки, которых объяснить не в силах…
В такую погоду и в такую рань можно было не опасаться встретить у церкви смотрящих Архидьякона. Часа на два спокойной работы можно было рассчитывать смело. Другое дело, что и на заработок надежды были более чем призрачны.
